Название: Эскиз леса
Рейтинг:G
Сижу вот думаю, зачем выкладываю. Сравнительное не новое. Возможно просто любопытно
читать дальшеСолнце нещадно грело. Камень под ногами уже раскалился, а мне нужно было закончить эскиз. Хотя бы только его. В который раз принимался я за рисунок, но уже столько же бросал его скомканным листом. В этот раз пришел на утес, около выступа в море части старой, разрушенной горы. Мне нужен был пейзаж векового леса – в нем та самая магия, которая должна была быть на рисунке. Но что-то совершенно не шло – не хватало чего-то. Я все не мог никак уловить чего же именно. Только с досадой уже скомкал который лист. Снова беру новый холст с нанесенным грунтом – запасы скоро подойдут к концу и надо будет идти домой, а возвращаться без эскиза не хотелось.
Я не всегда понимал, Как можно штамповать те рисунки, которые коллеги по цеху продавали у побережья заезжим любителям уединенного отдыха. Как вообще можно сделать то, что будет просто только выгодой. Никогда не спорил, что вдохновение вещь проходящая, а кушать хочется в любой момент, но в тайне, в глубине души – без этого мне не писалось совершенно. Когда-то мне очень гордилось тем умением, которое, как казалось, было – способность уловить нечто такое, что легко запечатлеть, несколькими штрихами, точно выверенными, ровно настолько, чтобы показать эту саму душу природы. Или человека. Не важно. Главное было в том, что это ушло. Куда-то. Мне уже начинало казаться, что слава портит, а тем более ожидания от людей – смотри-смотри, он снова что-то сотворил. Как-то мерзко становилось на душе от оценивающего взгляда людей у выставки на все том же берегу – заработать было трудно, приходится отдавать то, что можешь творить. Получать за это деньги. И хочется творить, и хочется жить, и невозможно смириться с тем, что все это имеет точную цену. Россыпь хрустящей бумаги в протянутую ладонь. Они приезжают или проездом и увозят часть души художника, а оставляют то, что сгорит буквально на вечер. И приходится идти снова, снова браться за кисть и писать. Снова и снова. Хотя, мне не на что жаловаться судьбе – это то, что выбрал сам. Единственное, что этому всему причина – не получавшийся эскиз вечного леса.
Мне всегда хотелось создать что-то такое, что смогло бы показать всё это величие, которое в нем есть. Я помню этот лес с детства, здесь, где старинный морской город уже давно перестал быть портом для редких купцов, много лет, не так много людей, а уж тем более не так много тех, с кем можно быть. Рядом или вместе. За свои чуть небольшие двадцать пять, за плечами были годы проведенные под кронами этого леса и все равно, сейчас, я не могу. Не могу его написать. Мне казалось, что за столь продолжительное время удалось уже совершенно его узнать, сколько раз замирая в ощущение его силы и близости к тебе внутри – не могу.
Когда я начинал рисовать, писать свои первые картины, это было свободным от всего. Если ты не уверен и не претендуешь на то, чтобы войти в сообщество себе подобных, ты творишь только для себя и только честно – кроме тебя в этом процессе никто никогда не участвует, и ты можешь быть легким, как того хочется. Все так происходит, что между тобой и твоей натурой нет ничего – вы словно сливаетесь в одно целое и кисть летит сама, ты просто повторяешь её движения своей рукой. Тут почти и нет творца – творение идет само собой, а ты только причастен к этому, как мать к рождению своего ребенка – вроде и жизнь то твоя и только твоя, но без неё ты не пришел бы в этот мир.
Рука снова задумчиво провела по холсту с первыми черными линиями контуров – снова не так. Совсем не так должно быть. Кажется, я разучился уметь ошибаться, а без этого нельзя начинать что-то. Это как в ученичестве – пока ты уверен, что ты ученик, все идет само собой и гладко, но стоит только лишь раз подумать, что всему пришел конец и ты узнал всё, что мог, жизнь поставит в те условия, чтобы убедить в обратном. Всегда. Так же и здесь – будь учеником всегда, а это означает быть чуточку ребенком, вечным, навсегда внутри себя. Только они способны так искренне плакать и любить.
Вздохнул и снял испорченный холст. Оставалось ещё два последних. Надо немного успокоится, иначе снова придется начать все сначала. Рука медленно провела первую линию, а глаза пристально всматривались в неё ища то, что хотелось сердцу. Пока все хорошо, можно продолжить.
Я и не заметил, как увлекся за этими мыслями куда-то дальше в себя. Есть такие моменты в твоем деле, когда все, что ты знаешь о нем перестает быть и ты как будто в первый раз все делаешь, не заботясь ни о результате, ни о точности - как будто нет невозможности, а ты просто делаешь. В последнее время у меня все реже такое возникало ощущение. Наверное потому, что пытался все чаще его вызвать специально, но пока не стоишь на грани – оно не приходит.
Рука выводила штрих и неожиданно дернулась, словно наткнувшись на невидимое препятствие – ствол центрального персонажа, огромного дерева и у его выпирающих сквозь землю корней сидел человек. Вдалеке. Какой-то парень, которого тут и быть не должно. Кроме местных в такую даль никто не забирался, да и они это делали чертовски редко. Ну и что ему здесь нужно. Досада поднялась вместе с обидой – вот оно почти пойманное мгновение, едва завершенное, ну почему он выбрал именно этот момент.
Я присмотрел, сощурив глаза, солнце слепило. Невысокий, стройный парень, почти ребенок. В одной, похоже, набедренной повязке. Странно. Для купальщиков это место совсем не подходит – до него пешего хода два часа, а море здесь бьется в холодные серые камни скалы, подтачивая старую гору. Да и лес – машина не проедет здесь. Неужели сам пришел. Как он нашел тропинки, интересно. Может, заблудился.
Обида улеглась, я снова возвращался в своё обычное состояние, чуть усталое и равнодушное к людям. Нужно было подойти узнать, может быть действительно что-то случилось. Здесь людей встретишь редко, тем более не своих. Я отложил кисть и двинулся к нему, пробираясь по огромным вспученным камням, перескакивая от одного к другому.
Он все так и сидел, и смотрел на меня, как я пробираюсь через завал камней – сегодня я поднялся совсем далеко, нужен хороший вид. Смотрел почти в упор, не мигая. Стало даже как-то неловко, словно я делаю нечто такое, что должно стыдить и самое глупое – мне стало стыдно. За эти свои прыжки по камням. И от его взгляда. Да и эта нагота – его не учили, что не культурно расхаживать в таком виде где ни попадя. Ну вот, и злая досада. Здравствуй, подруга. Хорошо, узнаю, что он здесь забыл и вернусь домой – поймать упущенное озарение уже не удастся, день давно уже клонится к вечеру, а в сумерках трудно что-то путное написать.
- Здравствуйте. Вы далеко зашли – здесь лес кругом, а дорог почти нет. Вы не заблудились?
Слова высыпали положенным набором, быстро и как маленькие камешки. Только от его взгляда едва не услышал, как они с сухим стуком отскакивают от его выражения глаз. Когда мелкая крошка встречается со старой скалой, она издает такое негромкой «щелк» и скатывается обратно в море.
- Нет, не заблудился.
Он так и продолжал сидеть и смотреть мне в глаза, а я не уходил. Не хотелось. Просто хотелось остаться, зачем-то, хотя молчание уже затягивалось и становилось неприличным. Не вежливо как-то.
- Ну… тогда… пойду я, чтобы не мешать… да?
Юноша улыбнулся, в глазах вдруг вспыхнул огонек.
- Да зачем, хочешь оставайся, посидим вместе. Ты на ногах уже который час стоишь. Ты ведь художник?
- Да, художник. А… ты давно здесь?
Не люблю переходить на «ты» с первого знакомства – это оставляет след внутри, а значит ты уже несешь ответственность за человека и за себя перед ним. Всегда не любил такого и всегда стремился избежать, но его слова, что несколько часов – наблюдал он что ли за мной, почему я его раньше не заметил, если уже несколько часов.
- Ага, давно, - он беззаботно улыбнулся уже намного шире, наклонив голову, с каким-то лукавством смотря на меня.
Я присел рядом на корни дерева.
- У тебя что- то не получается? Ты выбрасываешь уже не первую свою работу.
- Это не работы, это наброски, эскизы.
- Ну так и что? Они не заслуживают уважения к себе?
Я удивленно посмотрел на него.
- Наверное заслуживают... Я не думал об этом никогда.
- Ценность ведь представляют не только то, что получается у тебя в конце, ведь правда? Но и то, что было до этого, а ценнее всего все то, что было между белым листом и уже законченной картиной. Ты ведь и сам так думаешь. Наверное.
Он постоянно улыбался, нет, не так, чтобы насмехаясь, просто чувствовалась эта улыбка, даже когда говорил – где то в уголках глаз плясали веселые нотки, как будто это такая игра, обмен фразами, которые обоим известны. Хуже всего было то, что это действительно было так. И это «наверное» было сказано с такой иронией, что никаких сомнений не оставалось, но правила приличия заставляют играть дальше. Или вежливость. Или то, что такого просто быть не может – я вижу его в первый раз.
- Заслуживают, конечно. Только люди видят ведь то, что получилось в итоге, а не белый лист в начале.
- Видят, - он кивнул головой, соглашаясь, - но за всем этим, кто-то, может быть, увидит и то, как ты водишь по нему кистью накладывая краски. Как думаешь?
- Не знаю, наверное так было бы намного честнее к художникам – было бы понятно, почему все именно так.
- Ага, душу было бы видно.
- Да, действительно, душу…
Мы помолчали немного. Мне совсем не хотелось говорить, смотрел куда-то вдаль, в небо, а он просто молчал, сидя рядом, прислонившись спиной к коре дерева, почти закрыв глаза. Ребенку явно было по душе вот так сидеть и греться в тени в накаленном воздухе. Хотя ребенком назвать его сейчас почему-то уже было трудно. Наверное из-за глаз. Не детские такие, да и фигура – есть всегда отличия, которые всегда различают ребенка от уже взрослого человека. Опять хочется сказать, что не знаю, опять не думал о таком, но это всегда заметно. С досадой отругал про себя за неумение замечать простые вещи. Этот мальчишка с первого взгляда понимает то, что мне стоило набитых шишек и разочарований в творчестве, а так вот запросто… У меня так не получилось.
- Да получалось-получалось, - он открыл глаза и посмотрел на меня.
- Прости, я что вслух говорил?
- Да, что-то вроде того. Меньше думай о таком, а то действительно потеряешь свою способность.
- Какую способность? – о ней я явно ничего не говорил.
- Способность рисовать то, что внутри, а не снаружи.
- А ты считаешь, что такое вообще возможно?
- Конечно, - он удивленно поднял брови, - ты же сам рисуешь души, и не веришь?
- Я не рисую души!
- А что же ты делаешь?
- Пишу… картины….
- Правильно, а на картинах у тебя что? Почему ты выбрасываешь холст за холстом который раз? Что-то не нравится? А ведь они достаточно хороши все.
- Ты разве их видел?
Видеть точно не мог, значит просто говорит то, что не имеет значения, а мне пришлось только к месту. Плут.
- Да, видел, у меня хорошее зрение.
До моего утеса было несколько десятков метро вверх, наброски лежали на земле, то там, то здесь. Как он может их увидеть?!
- Вот что, я не знаю, зачем ты врешь, но ты не мог их видеть. Никак. Отсюда это невозможно сделать.
Он улыбнулся, внимательно выслушав мою тираду.
- Вот пока ты веришь, что есть невозможное, так и будешь выкидывать холст за холстом. Ты душу не можешь запечатлеть у этого леса, разве не так? То самое, неуловимое, ты ведь это ищешь в нем и поэтому так не любишь то, что получается – оно ведь без души, без настоящего. Правда? А то, что это невозможно, ну так и что с того? Представь на мгновение, что это так, вот и всё. Разве что-то изменится? Если случается невозможное, разве это повод, чтобы отказывать этому в жизни и не относится к этому ни на йоту? Какая разница… возможно это или нет..
Парень отвернулся в сторону и посмотрел вдаль линии леса, где он поднимался все выше, ближе к вершине горы.
- Хочешь, я тебе одну историю расскажу?
Одного художника император попросил написать Гималаи на стенах его дворца. Художник был Мастером дзэн; он сказал, что ему нужно для этого три года жить в Гималаях. Император спросил:
- Это займёт у тебя три года?
Художник ответил:
- Я прошу минимум времени, потому что, пока я не стану частью Гималаев, я не смогу написать их. Мне нужно пойти туда и раствориться в них.
По прошествии трёх лет он вернулся и расписал стену в три дня. Император пришёл посмотреть. Это было чудо! Он никогда не видел такие прекрасные горы. Даже настоящие Гималаи были немного бледнее в сравнении с ними. Он долго стоял и любовался, а потом заметил:
- Здесь я вижу тропинку, куда она ведет?
Художник ответил:
- Мы можем пойти посмотреть.
Они пошли и больше не вернулись.
Я сорвал травинку, засунув его в рот, сидел ковыряя палочкой землю у корней. Признаю, ответить мне ему нечего.
- Ты стремишься поймать это мгновение за одно движение кисти, а это может сделать мастер, но даже он не стремится к тому штампу, которые и ты ругаешь про себя, но никогда не говоришь в лица своих друзей-художников. Ведь для тебя важнее то, что происходит во время, а потом то, что стало результатом. Сама жизнь на этом холсте, что у тебя когда-то были, она ведь струилась и текла, меняясь для каждого человека так, чтобы найти только его выбранную для него одного тропинку в этот самый лес. Не стремись к скорости, торопиться некуда.
Он встал, подошел поближе. А он и не так уж и высок, мысль машинально мелькнула в голове, хотя и естественно сложен. Было бы интересно его нарисовать.
Парень поднял ладонью мою голову за подбородок, наклонился, смотря в глаза. Жестко и прямо, не мигая. Ни какого ребенка не было. По крайней мере такого, каким я привык их видеть.
- Нарисуй меня.
А глаза у него оказываются почти черного цвета – ощущение, что в них смешались все краски и не до конца. Как будто перетекают друг в друга и меняются. Сейчас я уже не был уверен, что этот черный свет, что в них был, останется таким же спустя несколько секунд.
Он отошел на несколько шагов от меня, сел на колени, положив руки на них, расправив спину и закрыл глаза, замирая, спиной к дереву. Он сидел прямо перед мной. Так, что крона дерева, его ветви почти ровным ореолом спускались к земле, что казалось – у него есть крылья, да и сам он – продолжение древесной коры, всех этих теней.
Медленно встал, отходя, чтобы взять свои краски, холст, последний из двух. Потом обернулся – он сидел все так же, погруженный в себя, почти сливаясь в игре тени между листвой и отблесков света на его почти белой коже. Что-то было во всем происходящем, нечто такое, что долго искал. Как волшебство. Между ним и миром вокруг не было границы.
Я сел напротив него, стащив с себя рубашку, бросил в сторону. Наклонился, ладонью разглаживая прокаленную землю от дневного солнца. Мысли куда-то девались. Сейчас было все равно, даже то, что стою полуголый на четвереньках, словно сумасшедший разглаживаю землю перед собой, чтобы нарисовать едва не обнаженного ребенка с глазами старика. Действительно, какая разница – возможно это или нет. Просто это есть, так лучше быть в этом настоящим, чем выдуманным, не настоящим сборником правил и игры.
Под руки попалась тонкая щепка корней того дерева. Как раз в тот самый момент, как закончил создавать свой холст на земле. Руки сами начали рисовать его. Я порой закрывал глаза, когда они вдруг останавливались, а открыв их видел – они движутся. Тот момент, когда все становилось невозможным, само их движение просто продолжалось, вопреки сомнениям разума. Просто движение. Это потрясло до глубины – просто двигаться, чувствовать, почти танцевать. Вот почему иногда сравнивают каллиграфию и движения меча, что здесь и перо, что меч, что танец, который играют дервиши.
Я не отделил его от ветвей деревьев вокруг. На холсте земли он был вместе с ними слитый в одно целое. Они крыльями пересекали контуры его тела, соединяясь с листвой – не было начало и конца, просто продолжение одного. От каждой частички портрета можно уйти в любую его часть, в любой момент – все было одним целым.
За его спиной развивалось четыре крыла. Вот что он говорил, про душу.
Когда я закончил, солнце уже почти достигло горизонта, а он все так и сидел, безмятежно величественный погруженный в себя, в мир вокруг. Я устало откинулся назад, садясь на землю. Пот градом катил по телу, чудовищная усталость, не весть откуда взявшаяся. Но все было закончено, мне было удивительно легко и спокойно.
Он так и не прервал своё погружение, а я сидел, поджав колени под себя, обхватив руками, положив голову на них, смотрел на него. Так и не заметил, как уснул.
Когда сон прошел и очнулся от забытья, я лежал на земле, раскинув руки в сторону, смотря в ночное небо. Было тепло, вокруг, везде – так, наверное, спят в объятиях любящей матери. Тепло и защищено от всех напастей, даже когда ночная гроза воет диким зверем за окном.
Его, конечно, не было. Мой земляной холст осторожно был заключен в кольцо, а над ним был вырезанный здесь же, в земле, иероглиф. Я улыбнулся, совершенно не знал, что он значит, но внутри понимал. Ведь это действительно не важно. Знание есть и без слов.
Я поднял голову вверх, смотря на спящий лес. Теперь я его понял, до конца.
И он мне улыбался.
Рейтинг:G
Сижу вот думаю, зачем выкладываю. Сравнительное не новое. Возможно просто любопытно
читать дальшеСолнце нещадно грело. Камень под ногами уже раскалился, а мне нужно было закончить эскиз. Хотя бы только его. В который раз принимался я за рисунок, но уже столько же бросал его скомканным листом. В этот раз пришел на утес, около выступа в море части старой, разрушенной горы. Мне нужен был пейзаж векового леса – в нем та самая магия, которая должна была быть на рисунке. Но что-то совершенно не шло – не хватало чего-то. Я все не мог никак уловить чего же именно. Только с досадой уже скомкал который лист. Снова беру новый холст с нанесенным грунтом – запасы скоро подойдут к концу и надо будет идти домой, а возвращаться без эскиза не хотелось.
Я не всегда понимал, Как можно штамповать те рисунки, которые коллеги по цеху продавали у побережья заезжим любителям уединенного отдыха. Как вообще можно сделать то, что будет просто только выгодой. Никогда не спорил, что вдохновение вещь проходящая, а кушать хочется в любой момент, но в тайне, в глубине души – без этого мне не писалось совершенно. Когда-то мне очень гордилось тем умением, которое, как казалось, было – способность уловить нечто такое, что легко запечатлеть, несколькими штрихами, точно выверенными, ровно настолько, чтобы показать эту саму душу природы. Или человека. Не важно. Главное было в том, что это ушло. Куда-то. Мне уже начинало казаться, что слава портит, а тем более ожидания от людей – смотри-смотри, он снова что-то сотворил. Как-то мерзко становилось на душе от оценивающего взгляда людей у выставки на все том же берегу – заработать было трудно, приходится отдавать то, что можешь творить. Получать за это деньги. И хочется творить, и хочется жить, и невозможно смириться с тем, что все это имеет точную цену. Россыпь хрустящей бумаги в протянутую ладонь. Они приезжают или проездом и увозят часть души художника, а оставляют то, что сгорит буквально на вечер. И приходится идти снова, снова браться за кисть и писать. Снова и снова. Хотя, мне не на что жаловаться судьбе – это то, что выбрал сам. Единственное, что этому всему причина – не получавшийся эскиз вечного леса.
Мне всегда хотелось создать что-то такое, что смогло бы показать всё это величие, которое в нем есть. Я помню этот лес с детства, здесь, где старинный морской город уже давно перестал быть портом для редких купцов, много лет, не так много людей, а уж тем более не так много тех, с кем можно быть. Рядом или вместе. За свои чуть небольшие двадцать пять, за плечами были годы проведенные под кронами этого леса и все равно, сейчас, я не могу. Не могу его написать. Мне казалось, что за столь продолжительное время удалось уже совершенно его узнать, сколько раз замирая в ощущение его силы и близости к тебе внутри – не могу.
Когда я начинал рисовать, писать свои первые картины, это было свободным от всего. Если ты не уверен и не претендуешь на то, чтобы войти в сообщество себе подобных, ты творишь только для себя и только честно – кроме тебя в этом процессе никто никогда не участвует, и ты можешь быть легким, как того хочется. Все так происходит, что между тобой и твоей натурой нет ничего – вы словно сливаетесь в одно целое и кисть летит сама, ты просто повторяешь её движения своей рукой. Тут почти и нет творца – творение идет само собой, а ты только причастен к этому, как мать к рождению своего ребенка – вроде и жизнь то твоя и только твоя, но без неё ты не пришел бы в этот мир.
Рука снова задумчиво провела по холсту с первыми черными линиями контуров – снова не так. Совсем не так должно быть. Кажется, я разучился уметь ошибаться, а без этого нельзя начинать что-то. Это как в ученичестве – пока ты уверен, что ты ученик, все идет само собой и гладко, но стоит только лишь раз подумать, что всему пришел конец и ты узнал всё, что мог, жизнь поставит в те условия, чтобы убедить в обратном. Всегда. Так же и здесь – будь учеником всегда, а это означает быть чуточку ребенком, вечным, навсегда внутри себя. Только они способны так искренне плакать и любить.
Вздохнул и снял испорченный холст. Оставалось ещё два последних. Надо немного успокоится, иначе снова придется начать все сначала. Рука медленно провела первую линию, а глаза пристально всматривались в неё ища то, что хотелось сердцу. Пока все хорошо, можно продолжить.
Я и не заметил, как увлекся за этими мыслями куда-то дальше в себя. Есть такие моменты в твоем деле, когда все, что ты знаешь о нем перестает быть и ты как будто в первый раз все делаешь, не заботясь ни о результате, ни о точности - как будто нет невозможности, а ты просто делаешь. В последнее время у меня все реже такое возникало ощущение. Наверное потому, что пытался все чаще его вызвать специально, но пока не стоишь на грани – оно не приходит.
Рука выводила штрих и неожиданно дернулась, словно наткнувшись на невидимое препятствие – ствол центрального персонажа, огромного дерева и у его выпирающих сквозь землю корней сидел человек. Вдалеке. Какой-то парень, которого тут и быть не должно. Кроме местных в такую даль никто не забирался, да и они это делали чертовски редко. Ну и что ему здесь нужно. Досада поднялась вместе с обидой – вот оно почти пойманное мгновение, едва завершенное, ну почему он выбрал именно этот момент.
Я присмотрел, сощурив глаза, солнце слепило. Невысокий, стройный парень, почти ребенок. В одной, похоже, набедренной повязке. Странно. Для купальщиков это место совсем не подходит – до него пешего хода два часа, а море здесь бьется в холодные серые камни скалы, подтачивая старую гору. Да и лес – машина не проедет здесь. Неужели сам пришел. Как он нашел тропинки, интересно. Может, заблудился.
Обида улеглась, я снова возвращался в своё обычное состояние, чуть усталое и равнодушное к людям. Нужно было подойти узнать, может быть действительно что-то случилось. Здесь людей встретишь редко, тем более не своих. Я отложил кисть и двинулся к нему, пробираясь по огромным вспученным камням, перескакивая от одного к другому.
Он все так и сидел, и смотрел на меня, как я пробираюсь через завал камней – сегодня я поднялся совсем далеко, нужен хороший вид. Смотрел почти в упор, не мигая. Стало даже как-то неловко, словно я делаю нечто такое, что должно стыдить и самое глупое – мне стало стыдно. За эти свои прыжки по камням. И от его взгляда. Да и эта нагота – его не учили, что не культурно расхаживать в таком виде где ни попадя. Ну вот, и злая досада. Здравствуй, подруга. Хорошо, узнаю, что он здесь забыл и вернусь домой – поймать упущенное озарение уже не удастся, день давно уже клонится к вечеру, а в сумерках трудно что-то путное написать.
- Здравствуйте. Вы далеко зашли – здесь лес кругом, а дорог почти нет. Вы не заблудились?
Слова высыпали положенным набором, быстро и как маленькие камешки. Только от его взгляда едва не услышал, как они с сухим стуком отскакивают от его выражения глаз. Когда мелкая крошка встречается со старой скалой, она издает такое негромкой «щелк» и скатывается обратно в море.
- Нет, не заблудился.
Он так и продолжал сидеть и смотреть мне в глаза, а я не уходил. Не хотелось. Просто хотелось остаться, зачем-то, хотя молчание уже затягивалось и становилось неприличным. Не вежливо как-то.
- Ну… тогда… пойду я, чтобы не мешать… да?
Юноша улыбнулся, в глазах вдруг вспыхнул огонек.
- Да зачем, хочешь оставайся, посидим вместе. Ты на ногах уже который час стоишь. Ты ведь художник?
- Да, художник. А… ты давно здесь?
Не люблю переходить на «ты» с первого знакомства – это оставляет след внутри, а значит ты уже несешь ответственность за человека и за себя перед ним. Всегда не любил такого и всегда стремился избежать, но его слова, что несколько часов – наблюдал он что ли за мной, почему я его раньше не заметил, если уже несколько часов.
- Ага, давно, - он беззаботно улыбнулся уже намного шире, наклонив голову, с каким-то лукавством смотря на меня.
Я присел рядом на корни дерева.
- У тебя что- то не получается? Ты выбрасываешь уже не первую свою работу.
- Это не работы, это наброски, эскизы.
- Ну так и что? Они не заслуживают уважения к себе?
Я удивленно посмотрел на него.
- Наверное заслуживают... Я не думал об этом никогда.
- Ценность ведь представляют не только то, что получается у тебя в конце, ведь правда? Но и то, что было до этого, а ценнее всего все то, что было между белым листом и уже законченной картиной. Ты ведь и сам так думаешь. Наверное.
Он постоянно улыбался, нет, не так, чтобы насмехаясь, просто чувствовалась эта улыбка, даже когда говорил – где то в уголках глаз плясали веселые нотки, как будто это такая игра, обмен фразами, которые обоим известны. Хуже всего было то, что это действительно было так. И это «наверное» было сказано с такой иронией, что никаких сомнений не оставалось, но правила приличия заставляют играть дальше. Или вежливость. Или то, что такого просто быть не может – я вижу его в первый раз.
- Заслуживают, конечно. Только люди видят ведь то, что получилось в итоге, а не белый лист в начале.
- Видят, - он кивнул головой, соглашаясь, - но за всем этим, кто-то, может быть, увидит и то, как ты водишь по нему кистью накладывая краски. Как думаешь?
- Не знаю, наверное так было бы намного честнее к художникам – было бы понятно, почему все именно так.
- Ага, душу было бы видно.
- Да, действительно, душу…
Мы помолчали немного. Мне совсем не хотелось говорить, смотрел куда-то вдаль, в небо, а он просто молчал, сидя рядом, прислонившись спиной к коре дерева, почти закрыв глаза. Ребенку явно было по душе вот так сидеть и греться в тени в накаленном воздухе. Хотя ребенком назвать его сейчас почему-то уже было трудно. Наверное из-за глаз. Не детские такие, да и фигура – есть всегда отличия, которые всегда различают ребенка от уже взрослого человека. Опять хочется сказать, что не знаю, опять не думал о таком, но это всегда заметно. С досадой отругал про себя за неумение замечать простые вещи. Этот мальчишка с первого взгляда понимает то, что мне стоило набитых шишек и разочарований в творчестве, а так вот запросто… У меня так не получилось.
- Да получалось-получалось, - он открыл глаза и посмотрел на меня.
- Прости, я что вслух говорил?
- Да, что-то вроде того. Меньше думай о таком, а то действительно потеряешь свою способность.
- Какую способность? – о ней я явно ничего не говорил.
- Способность рисовать то, что внутри, а не снаружи.
- А ты считаешь, что такое вообще возможно?
- Конечно, - он удивленно поднял брови, - ты же сам рисуешь души, и не веришь?
- Я не рисую души!
- А что же ты делаешь?
- Пишу… картины….
- Правильно, а на картинах у тебя что? Почему ты выбрасываешь холст за холстом который раз? Что-то не нравится? А ведь они достаточно хороши все.
- Ты разве их видел?
Видеть точно не мог, значит просто говорит то, что не имеет значения, а мне пришлось только к месту. Плут.
- Да, видел, у меня хорошее зрение.
До моего утеса было несколько десятков метро вверх, наброски лежали на земле, то там, то здесь. Как он может их увидеть?!
- Вот что, я не знаю, зачем ты врешь, но ты не мог их видеть. Никак. Отсюда это невозможно сделать.
Он улыбнулся, внимательно выслушав мою тираду.
- Вот пока ты веришь, что есть невозможное, так и будешь выкидывать холст за холстом. Ты душу не можешь запечатлеть у этого леса, разве не так? То самое, неуловимое, ты ведь это ищешь в нем и поэтому так не любишь то, что получается – оно ведь без души, без настоящего. Правда? А то, что это невозможно, ну так и что с того? Представь на мгновение, что это так, вот и всё. Разве что-то изменится? Если случается невозможное, разве это повод, чтобы отказывать этому в жизни и не относится к этому ни на йоту? Какая разница… возможно это или нет..
Парень отвернулся в сторону и посмотрел вдаль линии леса, где он поднимался все выше, ближе к вершине горы.
- Хочешь, я тебе одну историю расскажу?
Одного художника император попросил написать Гималаи на стенах его дворца. Художник был Мастером дзэн; он сказал, что ему нужно для этого три года жить в Гималаях. Император спросил:
- Это займёт у тебя три года?
Художник ответил:
- Я прошу минимум времени, потому что, пока я не стану частью Гималаев, я не смогу написать их. Мне нужно пойти туда и раствориться в них.
По прошествии трёх лет он вернулся и расписал стену в три дня. Император пришёл посмотреть. Это было чудо! Он никогда не видел такие прекрасные горы. Даже настоящие Гималаи были немного бледнее в сравнении с ними. Он долго стоял и любовался, а потом заметил:
- Здесь я вижу тропинку, куда она ведет?
Художник ответил:
- Мы можем пойти посмотреть.
Они пошли и больше не вернулись.
Я сорвал травинку, засунув его в рот, сидел ковыряя палочкой землю у корней. Признаю, ответить мне ему нечего.
- Ты стремишься поймать это мгновение за одно движение кисти, а это может сделать мастер, но даже он не стремится к тому штампу, которые и ты ругаешь про себя, но никогда не говоришь в лица своих друзей-художников. Ведь для тебя важнее то, что происходит во время, а потом то, что стало результатом. Сама жизнь на этом холсте, что у тебя когда-то были, она ведь струилась и текла, меняясь для каждого человека так, чтобы найти только его выбранную для него одного тропинку в этот самый лес. Не стремись к скорости, торопиться некуда.
Он встал, подошел поближе. А он и не так уж и высок, мысль машинально мелькнула в голове, хотя и естественно сложен. Было бы интересно его нарисовать.
Парень поднял ладонью мою голову за подбородок, наклонился, смотря в глаза. Жестко и прямо, не мигая. Ни какого ребенка не было. По крайней мере такого, каким я привык их видеть.
- Нарисуй меня.
А глаза у него оказываются почти черного цвета – ощущение, что в них смешались все краски и не до конца. Как будто перетекают друг в друга и меняются. Сейчас я уже не был уверен, что этот черный свет, что в них был, останется таким же спустя несколько секунд.
Он отошел на несколько шагов от меня, сел на колени, положив руки на них, расправив спину и закрыл глаза, замирая, спиной к дереву. Он сидел прямо перед мной. Так, что крона дерева, его ветви почти ровным ореолом спускались к земле, что казалось – у него есть крылья, да и сам он – продолжение древесной коры, всех этих теней.
Медленно встал, отходя, чтобы взять свои краски, холст, последний из двух. Потом обернулся – он сидел все так же, погруженный в себя, почти сливаясь в игре тени между листвой и отблесков света на его почти белой коже. Что-то было во всем происходящем, нечто такое, что долго искал. Как волшебство. Между ним и миром вокруг не было границы.
Я сел напротив него, стащив с себя рубашку, бросил в сторону. Наклонился, ладонью разглаживая прокаленную землю от дневного солнца. Мысли куда-то девались. Сейчас было все равно, даже то, что стою полуголый на четвереньках, словно сумасшедший разглаживаю землю перед собой, чтобы нарисовать едва не обнаженного ребенка с глазами старика. Действительно, какая разница – возможно это или нет. Просто это есть, так лучше быть в этом настоящим, чем выдуманным, не настоящим сборником правил и игры.
Под руки попалась тонкая щепка корней того дерева. Как раз в тот самый момент, как закончил создавать свой холст на земле. Руки сами начали рисовать его. Я порой закрывал глаза, когда они вдруг останавливались, а открыв их видел – они движутся. Тот момент, когда все становилось невозможным, само их движение просто продолжалось, вопреки сомнениям разума. Просто движение. Это потрясло до глубины – просто двигаться, чувствовать, почти танцевать. Вот почему иногда сравнивают каллиграфию и движения меча, что здесь и перо, что меч, что танец, который играют дервиши.
Я не отделил его от ветвей деревьев вокруг. На холсте земли он был вместе с ними слитый в одно целое. Они крыльями пересекали контуры его тела, соединяясь с листвой – не было начало и конца, просто продолжение одного. От каждой частички портрета можно уйти в любую его часть, в любой момент – все было одним целым.
За его спиной развивалось четыре крыла. Вот что он говорил, про душу.
Когда я закончил, солнце уже почти достигло горизонта, а он все так и сидел, безмятежно величественный погруженный в себя, в мир вокруг. Я устало откинулся назад, садясь на землю. Пот градом катил по телу, чудовищная усталость, не весть откуда взявшаяся. Но все было закончено, мне было удивительно легко и спокойно.
Он так и не прервал своё погружение, а я сидел, поджав колени под себя, обхватив руками, положив голову на них, смотрел на него. Так и не заметил, как уснул.
Когда сон прошел и очнулся от забытья, я лежал на земле, раскинув руки в сторону, смотря в ночное небо. Было тепло, вокруг, везде – так, наверное, спят в объятиях любящей матери. Тепло и защищено от всех напастей, даже когда ночная гроза воет диким зверем за окном.
Его, конечно, не было. Мой земляной холст осторожно был заключен в кольцо, а над ним был вырезанный здесь же, в земле, иероглиф. Я улыбнулся, совершенно не знал, что он значит, но внутри понимал. Ведь это действительно не важно. Знание есть и без слов.
Я поднял голову вверх, смотря на спящий лес. Теперь я его понял, до конца.
И он мне улыбался.
@темы: Проза, lux:aeterna, Рассказ
-
-
11.06.2008 в 23:06только посоветовала бы вам прочитать рассказ кому-нибудь вслух, много шероховатых и немного запутанных фраз.
успехов!
-
-
11.06.2008 в 23:17